«Грабари»

Член Союза Художников СССР, художник — иллюстратор Эдуард Степанович Зарянский написал воспоминания о своей жизни в Грабаровском посёлке. О том, как он, будучи ещё школьником, приехал с семьёй к месту службы отца в город Химки в далёком 1944 году. В сборнике приведены фрагменты воспоминаний, иллюстрированные авторскими рисунками.

Моего отца, полковника авиации Зарянского Стефана Павловича назначили служить в город Химки, в специальный авиационный отряд Министерства Авиационной Промышленности СССР. Это было в 1944 году. Где-то в конце года и  мы с мамой переехали в Химки. Отряд отца базировался на Химкинском аэродроме. Был тогда такой аэродром при двух заводах. Завод №301 выкатывал на летное поле готовые истребители. А завод №456, бывший №84, перед войной строил пассажирские самолёты ПС-84, по лицензии на производство самолёта С1-47, приобретённой у Соединённых Штатов Америки.

Когда началась война, завод №84 эвакуировали в город Ташкент. Здесь им был освоен выпуск самолётов, переоборудованных как военно-транспортные, которые стали широко известны как Ли-2. А в Химках этот завод тоже стал военным и выпускал военно-авиационную продукцию.

Работа отца находилась на аэродроме. И жильё нам дали рядом, через дорогу, в Грабаровском посёлке, бараке №39. Грабаровский посёлок, а по нашему пацанскому  «Грабара», располагался вдоль железной дороги, с правой её стороны по ходу на Ленинград. Пути были рядом, по ним дети ходили в школу. Школа находилась в Центральном посёлке почти рядом со станцией. Тогда это была станция с деревянным вокзалом, с залом ожидания, буфетом и туалетом.

Это была старая железнодорожная архитектура, с ещё дореволюционных времён, может быть, помнившая приезды гостей к композитору Верстовскому, когда канала «Москва-Волга» ещё не было и дорога через дубовый парк шла к его усадьбе на Левый берег. Жаль, что старый вокзал не сохранили. Но в моей памяти сохранилось многое: и вокзал, и водокачка, и имение Верстовского, и могилы заключенных строителей канала, и речка Сходня, и речка Химка, образовавшая залив на Чкаловском посёлке, и клуб им. Чкалова, и деревня Бутаково с полями картофеля, и пруд в посёлке Подрезково, в котором купались жители посёлка, и сам аэродром, принимавший лёгкие и тяжёлые самолёты, и особняк, построенный архитектором Шехтелем… Я помню в этом здании, в стеклянных шкафах лежали книги на полках от пола до потолка. Этих старых Химок уже нет.

Итак, посёлок Грабаровский располагался между железной дорогой и аэродромом с заводом. Посёлок получил своё название, видимо, от профессии – грабари, т.е. землекопы, возившие тачки-грабарки.

Рис. 1 Город Химки, Грабаровский посёлок, 1944-1954 годы. Художник Э.С.Зарянский, 2013г.

По посёлку шла единственная улица под названием − не то Заводская, не то Рабочая. Он начинался от моста через железную дорогу, связывающего улицей Репина посёлок с Ленинградским шоссе. Позже здесь проходил маршрут автобуса № 21 от метро «Сокол» до улицы «5 декабря». Всего в посёлке был сорок один барак. Стояли они недалеко друг от друга, примерно в метрах двадцати, параллельно друг другу.

Так называемые «парадные входы» были расположены лицом к дороге, а «черные выходы»  — к сараям и помойкам. Туалеты (сортиры с выгребной ямой), находились рядом с «черными выходами», естественно, в полезной последовательности, туалетные ямы были построены, можно сказать, «лицом друг к другу».

Комнату в бараке №39 нам дали в виде исключения, через военкомат. Эта комната была, вообще-то, не комната, а общая кухня. В ней никто не готовил по причине необходимости топки печи. Это сооружение было очень не экономично. Нам с отцом потом пришлось её перестраивать в нормальную печь для готовки и обогрева. Все жильцы барака готовили еду около своих дверей, в коридоре на табуретках стояли примуса, керосинки и керогазы, чтобы было удобно готовить. А на ночь это хозяйство уносили в комнаты.

Когда все соседи успокаивались в своих «камерах», коридор был наш. По коридору длиной 35-40 метров   ребята гоняли резиновый мячик или спринцовку с отрезанным носиком. Иногда  катались на велосипедах, были у нас двое их владельцев. Ездили не быстро, а то кто-нибудь мог выскочить неожиданно в туалет.

Комнат в бараке было 16. Наша была последняя с левой стороны от входа. Тамбур «чёрных выходов» не спасал от «амбре» во время северо-западного ветра. Этот весёлый ветер легко достигал коридора и нашей очень хорошо изолированной двери. Выходить и входить-то всё же приходилось. Коридорные и кухонные запахи не в счёт, они были постоянны, из суток в сутки: запах жареной картошки с луком, жареной вымоченной селёдки, щей и кипячёного белья.

Бараки находились на расстоянии метров 15-20 друг от друга. Посредине проходила межа, которая оформлялась спинками старых кроватей, ржавой выштамповкой и столбами для сушки белья. Место от окна до межи занимали небольшие огородики, с тремя-четырьмя грядками. Ширина огородика соответствовала ширине комнаты. Росли на грядках овощи первой необходимости − лук, укроп, морковь, картофель для готовки и небольшого застолья.

Большие участки под огороды  давали за аэродромом, в сторону деревни Вашутино. Размеры их зависели от величины  семьи и её здоровья. Осенью собранную картошку, а сажали преимущественно её, в мешках везли,  кто на чем,  в сараи или в погреба, у кого они были.

У бараков стояли сараи, число отсеков в которых соответствовало количеству комнат в бараке. В них хранили топливо, дрова, торф, уголь, утеплённые лари для картошки, домашний скарб. Некоторые держали поросят, коз, кур.

Рис. 2 Грабаровский посёлок, улица Рабочая, барак №39, 1954 год.  Художник  Э.С. Зарянский, 2015г.

Дрова выписывались и бывали самые разные. Мне больше нравились разбитые ящики от заводского оборудования. Во-первых, это были доски и бруски, а во-вторых, в них были гвозди. Прежде, чем их пилить и колоть, надо было вынуть гвозди. А их я выпрямлял, и они годились для ремонта.

За керосином зимой с саночками и бидонами ходили по железной дороге в керосиновую лавку к мосту через канал. Ходили в основном ребята-школьники. За водой  на колонку ходить недалеко, она была рядом с противопожарным прудом. Зимой брать воду из колонки было трудно, т.к. она обмерзала льдом. Скользко было к ней подойти. А если колонка совсем замерзала, приезжали рабочие с завода и разогревали её огнём.

Зимой на пруду гоняли консервную банку – прообраз «канадского хоккея». Я стоял всегда на воротах.

За хлебом ходили взрослые и старшие школьники, хлеб выдавали по карточкам. Продовольственная палатка была у въездных ворот на завод по железнодорожной ветке. Рядом были бараки с испанцами, работавшими на заводе. Это были выросшие дети, из семей республиканцев, привезённые из Испании в 1937-1938 гг. во время Гражданской войны.   Они уже были взрослые, некоторые женатые.

Керосин давали по талонам, хлеб по карточкам, дрова − по заявлению в домоуправление, воду бери так. У нас был молочный трёхведерный бидон. Моя обязанность была натаскать с утра воды. Две ходки на колонку до школы зимой, а летом пораньше. Там, где была керосиновая лавка у канала, был переезд со шлагбаумом на Чкаловский посёлок. Машин всегда было много, хотя движение поездов было не интенсивное. Электричек ещё не было, а пригородные поезда ходили днём не очень часто. До Москвы на «паровике» езды было 45 минут.

В баню ходили раз в неделю на Чкаловский посёлок, она стояла рядом с пожарной частью. Даже по тем временам это было не близко. Женская баня работала в субботу, а мужская в воскресенье. Поликлиника была на Центральном посёлке рядом с военкоматом и с большой заводской столовой. Иногда я там обедал, когда задерживался в школе для оформления здания к праздникам.

С сентября 1944 года я начал учиться в школе. В классах тогда учеников было порядка 20 или 25. Школа была семилетняя. Со школой у меня сложились своеобразные отношения. С самого начала учёбы я определился как художник. А определить это было легко: я умел рисовать Ленина и Сталина. Не срисовывать, а рисовать. Ну, и началось. Стенгазета классная, стенгазета школьная, пионерско-комсомольские выпуски, стенды. Оформление пионерской комнаты к великим праздникам, ещё лозунги, плакаты и прочее. Кстати, за время обучения в средней школе я сменил тринадцать школ! Поэтому никаких учителей и соучеников я не помню. В школьных вечерах, собраниях и других мероприятиях я не участвовал, т.к. занимался их  украшением.

Как ни странно, за всё время учёбы я не вступал ни в пионеры, ни в комсомольцы. Про октябрят не помню. Всё перепутали переезды. В одной школе уже приняли, а в другой ещё не принимали, а я уже уехал. Школа мне не нравилась ни чем. У меня были свои увлечения и своя жизнь. Меня выручало, что меня снимали с уроков и отправляли в пионерскую комнату рисовать. Там было моих полшкафа с красками, кистями и цветными карандашами. Просили сделать побыстрее. Я и научился всё делать быстро. До полудня красил, а потом шел на станцию и уезжал на пригородном паровике в Москву путешествовать. Школа промелькнула передо мной быстро и безболезненно. Тем более, что я считал её никчемным учреждением, «тюрьмой временного содержания».

Из поездок в Москву привозил полную голову угольной крошки от паровозной трубы. Так как после поездки мыл голову, мама догадывалась, что я был в Москве, но ничего не говорила. Потом, когда мне купили «буклевую кепку», такую мохнатую с резиновым козырьком, я стал ездить в ней. «Малокозырок» не носил никогда и «прохарей», т.е. сапог тоже. Кепка хорошо складывалась для кармана и совсем не мялась. Зимой ходил в папином лётном кожаном шлеме с черным каракулем внутри. Сумок не носил. Учебники лежали дома. Я их за лето прочитывал и больше в году не заглядывал. А тетради хранил в пионерской комнате в своём шкафу.

Рис. 3 Эдуард Степанович в юности.

За время своих поездок в Москву обошел все работающие тогда музеи, галереи, выставки. Записался во все библиотеки и все их обошел. И читал, и смотрел картинки, особенно старые журналы, дореволюционные ещё. Два раза был в музее подарков Сталину. Он тогда занял залы Изобразительного музея Цветаева на Волхонке. Идиотизм потряс настолько, что больше не заходил никогда.  Потрясли два произведения. Одно рисовое: на зернышке риса была написана Сталинская конституция. Вся! Второе злаковое: портрет Сталина большого размера из разных крупяных и зерновых продуктов, семечек подсолнуха и тыквы, гороха, фасоли, гречки, риса, чечевицы, перловки, пшена и прочего. Всё это произведение под стеклом. Да, беречь его надо было от птиц и любителей каши.

Конечно, любимыми местами были букинистические магазины. Рылся в книгах с удовольствием и интересом. И покупал кое-что, недорогое. Мама на книги денег давала всегда. Особенно любил магазин в гостинице «Метрополь». На первом этаже книги, на втором изобразительная продукция − репродукции с картин разных художников и разных размеров, и разных форм – листы, открытки, брошюры. Вздыхал, что очень дорогие, но всё же, иногда, покупал из денег на завтрак, канцтовары и прочее. В основном графику черно-белую, она дешевле, чем цветная. Покупал не авторов, а стоимость. Покупал всяких художников, ну, конечно, которые понравились.

Рис. 4 Фокусы юности.

Уже потом, когда занялся искусством серьёзно, т.е. профессионально, увидел, кого я покупал. Это были Бердслей, Цорн, Гойя, Мазерель, Фаворский, Дейнека. Но это уже совсем потом. И так же покупал книги, журналы. Многое мне дарили наши грабаровские ребята, зная мою любовь к книгам. А знали они об этом потому, что в летние каникулы мы залазили на крышу барака, я расстилал там папины плащ-палатки, мы загорали и я читал вслух те книги, которые у меня были: «Три мушкетёра», «Всадник без головы», «Последний из могикан», «Остров сокровищ», «Роб Рой», «Квентин Дорвард» и многое другое.

Однажды, мне подарили растрёпанную подшивку журнала «Всемирный следопыт», издания двадцатых годов и подшивку дореволюционного журнала «На суше и на море». Так же случайно попала ко мне книга из собрания сочинений Пантелеймона Романова, расстрелянного в 1937 году, первый том романа «Смута» писателя Галкина, тоже расстрелянного в том же году.

Кроме книг, у меня было много направлений интереса. Строил модели самолётов и кораблей. Ходил к отцу на аэродром, на свалку старых самолётов, ещё не увезённых на металлолом, и разбирал их. Снимал с них технические детали, приборы, механизмы, пригодные для моих моделей и для домашних устройств. На аэродром меня пропускали, знали уже. На плече была «противогазная» сумка с инструментами. Приходил с утра с отцом. Потом шли с ним обедать. И после обеда опять на свалку. Подшипники шли на самокаты, электромоторы для хозяйства. А там ещё магнето, кронштейны, провода, трубки, блоки, гироскопы. Демонтажем я занимался всегда и в Белоруссии, и в Средней Азии, и в Химках.

Из авиационных моторов вынимали выхлопные клапаны. А из них натрий. Операция очень трудоёмкая, но результат эффектный. Принести его в школу на урок химии, продемонстрировать его свойства, которые никто, никогда не видел – ни ученики, ни учителя, и чувствовать себя чуть ли не просветителем. Добытые детали прилаживал к моделям кораблей и самолётов. Строил не только копии, но и придумывал свои.

Ещё из летних занятий была, как уже писал, крыша барака. Уплощенный покат и невысокий конёк чердака, примерно 1 м 60 см, позволял безбоязненно передвигаться по крыше. Мы на крыше стелили папины плащ-палатки, раздевались до трусов и, загорая, читали книги. Я приносил из дома книги любимых писателей и читал вслух. Ещё раз хочется их перечислить: Джек Лондон, Дюма, Вальтер Скотт, Жюль Верн, Чапыгин, Ершов, Станюкович, Андерсен, Марк Твен, Новиков-Прибой, Ярослав Гашек, Обручев, Стивенсон, Фенимор Купер, Майн Рид и мной любимый Салтыков-Щедрин. Собиралось нас человек восемь, любителей литературы. Ложились головами к коньку с обеих сторон поката. Покрытие было рубероидное или толевое. Крыши были черные, а в летние дни горячие.

На этой же крыше смотрели огни салюта в день Победы 9 мая 1945 года. Вообще, несколько событий произошло за время моей жизни на Грабаровском посёлке. В 1947 году праздновалось 800-летие Москвы. Я поехал в Москву. На Манежной площади у меня оторвали подошвы у ботинок. После этого праздника никогда больше на массовые мероприятия не ездил. В 1953 году смерть Сталина. Весь этот траур пропустил мимо. Готовился к дипломной работе в училище. Весной ходил на бугор у железной дороги, редко с кем-нибудь, готовиться к экзаменам. Какое-то тяготение у меня было к солнцу. На солнечном бугре хорошо.

Железная дорога смущала меня некими закономерностями. Если в Москву шел железнодорожный состав, груженный тракторами, то через несколько часов с теми же тракторами шел состав из Москвы. Что же они возят одни и те же трактора туда-сюда?

Летние каникулы, да и все остальные летние дни проводили на канале, на этой «стратегической артерии», где купались, загорали и играли в волейбол. А так же на стадионах заводов, хотя это были не те стадионы, как сейчас принято это понимать. Было футбольное поле с воротами без сеток, а вокруг приютились площадки: волейбольная, баскетбольная, городошная и легкоатлетическая − это яма с песком для прыжков в длину и ещё одна для прыжков в высоту. Позже появились и столы для пинг-понга. Спортивных мест было несколько: парк Толстого, будущие стадионы «Родина» и «Новатор», волейбольные площадки пожарной команды завода №456 и около больницы «Белые столбы».

Сказать, что занимались спортом − нельзя, просто участвовали во всех видах спорта, мы умели делать всё. Уходили из дома с утра и до вечера. Подкармливались обычно у родителей одного из нас, жильё которого находилось неподалёку. Ещё была городская библиотека, но это вечером. Собирались поговорить или посмотреть журналы. Танцевальная веранда в парке у нас не пользовалась вниманием. Хотя на неё приезжали потанцевать и из Ховрина, и из Сходни, и Крюкова, ну и там из Планерной, Подрезкова, Ново-Подрезкова.

Рис. 5 «Зал ожидания. Платформа Подрезково.», 1955 г. Художник Э.С. Зарянский

Да, ещё учеников школ возили на работу в близлежащие деревни: в Старбеево, Вашутино, Черкизово, Машкино.  Я вообще всю войну в летние периоды провёл на работах в сельском хозяйстве. Начало войны застало в белорусском городке Марьина горка, а потом в деревне у бабушки в селе Махровка, потом город Катта-Курган, Ташкент, Химки. А потом училище и институт с работами на овощных базах.

В 1951 году после неудачного поступления во ВГИК поступил в художественное училище. Полностью оно называлось Московское Художественно-Графическое Педагогическое Училище, МХГПУ. Оно находилось на Палихе. С Грабаровского посёлка до Москвы ездил на пригородном поезде, а дальше на трамвае. И так три года, и зимой, и летом. В Химках я, быть может, был первым человеком-художником, потому, что ходил с этюдником и писал пейзажи в городе, в парке имени Толстого, в Старбееве, на канале.

Рис. 6 «Двор мебельного комбината», Сходня, 1959. Художник Э.С. Зарянский.

Закончил училище в 1954 году, и вскоре переехали в Подрезково. Из Подрезкова ездил на работу в Москву. Работал главным художником фабрики стеклянных ёлочных украшений. В свободные дни писал окрестности, речку Сходню, овраги, посёлок. Потом немного пожил в Сходне и в 1958 году поступил во Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии, на художественный факультет. Продолжали жить в Подрезково. В 1965 году у отца случился инфаркт, и они с мамой переехали в Химки.

А с 1975 года я живу на Левом берегу в Химках. После окончания института стал членом Союза Художников СССР. И всю дальнейшую жизнь рисовал и рисовал, ну и, конечно, писал холсты. Но, в основном, иллюстрировал книги в различных Московских издательствах. Так, что книги прошли со мной и по моему творчеству и по жизни.

А на Грабарях побывал пару раз, они очень изменились, стали теперь промзоной. И от того, что было, не осталось почти ничего: местоположение, да запах какой-то нежилой.

Эдуард Степанович Зарянский
член Химкинского краеведческого общества.